Елена Кибирева: Совсем не зря русские мужики дали ему кличку «югославский партизан»
О задушбинах
Народ задушбин. Так называют сербский народ. Задушбина — место встречи души серба с Богом.
Задушбины или церкви, или “монастыри белые”, как их называют в народе, — святыни, которые сербы испокон века, как только стали носить православные кресты, возводили за спасение своей души и за спасение душ своих родителей или детей.
Задушбины начали строить благочестивые сербские правители (жупаны), более чем тысячилетие тому назад. Одной из самых древних считается задушбина, построенная благоверным князем Иоанном Владимиром, правителем и пламенным молитвенником, благочестивым строителем и ктитором церквей. Он построил чудесную задушбину близ Элбасана, — главное духовное святилище Албании. (Чтобы знал благочестивый читатель, напомним, что Албания когда-то была православной стороной и имела множество православных монастырей и храмов). Но скоро на Сербию опустилась ночь рабства и во времена турецкого ига строительстиво задушбин на святосавских землях стало невозможным. С тех пор задушбинами стали считаться не только церкви, но и больницы и школы, дома для сирот, всякое посаженное дерево, доброе дело или милостыня ради Христа и спасения души.
Задушбина, буквально, — «за душу». И нет в мире ни одного другого народа, в словаре которого было бы прописано это дивное слово. «Человеческие души, пишет Николай Сербский, — единственный плод мира, который сохранится для чертогов Создателя, все остальное — прах и в прах отойдет».
Чтобы понять всю глубину сербской души, запомним слова, сказанные святителем: «Если ты настоящий серб, ты должен быть творцом задушбин. Подумай же, что ты доныне сделал для своей души, и поспеши сделать как можно больше всего. Если не можешь построить церковь, можешь поправить колодец, посадить при дороге дерево, можешь накормить голодного, напоить жаждущего, зажигать в храме лампадки или поклониться святым мощам, что в наших святых монастырских обителях. Есть сотни способов стать делалелями задушбин: выбери любой, какой тебе по душе и по силам».
Опыт — еще один ум
«Опыт — еще один ум», — говорит сербская мудрость. И был у Ратко именно тот ум, который он имел от своего горького, к сожалению, жизненного опыта.
И самый первый признак хулиганского его ума — бешеная скорость, с которой он, нимало не раздумывая, посылал, куда подальше, всякого — и встречного, и поперечного, и чужого, и своего. Послать в «далекое путешествие» он мог любого и сразу, без предупреждения. Хлоп — и ты уже в конечной точке. А не попадайся на злой его язык — нарвешься, самое малое, на крепкий русский мат, смешанный с характерным сербским, мя-я-я-гким таким акцентом. Имено в этом и прикол сербского языка: туча гемит и рев ее кроет все вокруг — а дождь льется теплый, без буквы ё.
Кто не борется с гнидами, будет бороться со вшами. Об этом пишет святитель Николай Сербский, описывая национальный характер сербов. Конечно, эти слова многозначительны и имеют, в первую очередь, духовный смысл, отражающий борьбу человека со своей греховной сущностью. Однако, истина эта имеет и практическое значение и исходит из того, что если не пресекать зло, то оно разольется широкой рекой и зальет все живое. Ратко часто произносил вслух слова о том, что если ты видишь врага, то убей его первый, а иначе он обязательно убъет тебя. И этот опыт он имел не по книгам и наукам, а на собственной шкуре испытал старую сербскую истину: «Кто милует злодея — мстит невиновному». Это был его горький военный приeмок и, быть может, совсем не зря русские мужики дали ему кличку «югославский партизан». Он так и говорил мне:
— Я знаю точно, что лучше первым убить врага… Убеждался в этом не один раз.
Эти жестокие мужские уроки, полученные им в огненном рукопашном горниле войны, он так и не смог забыть в мирное время и жил со своим нажитым опытом-«горбом» как с первородным.
Трезвого, его часто душили кошмары тяжелого прошлого, и тогда он поддавался и минутным, и часовым приступам депрессии или, хуже, плохо управляемой агрессии, и я понимала, что выйти из этого состояния ему могут помочь только крепкие мужские разговоры и водка, разжижающая окаменевший мозг.
Я прощала ему те тяжелые минуты, когда и меня попутно отправляли в печку. А если бы не понимала и не садилась на лопату, то не слышала бы искренних слов: «Люблю тебя», которые звучали тем чаще, чем я заставляла себя претерпевать то, что в одиночку он преодолеть был бы не в силах.
Сербский партизан
Таких случаев, когда он не искал, но видел вокруг врагов, было, к сожалению, много и в мирной жизни вояки, и с этим бороться было практически невозможно, равно как и с въевшейся привычкой выкуривать пачку легкого «Мальборо» в день. Вот характерный случай.
Курган. Придорожное кафе. Мужской ужин. Выпили в этот вечер много и припозднилсь не на шутку.
Разговоры о войне разожгли неуправляемые эмоции, сигареты одна за другой тушатся здесь же, на столе, в одной из сервировочных тарелок. Хвать за карман на джинсах — нет кошелька, а в нем, родимом, весь банк и, главное, документы и виза. Ну точно, «сегодня в золjте, завтра в болjте».
Кровь молниеносно ударила в голову сербского партизана и в одну секунду выбила сорокоградусный хмель. Еще пять секунд — и он уже перекрыл выход из кафе и барную стойку, забарикадировав их свободными столиками. С ревом: «Всем сидеть. Никто отсюда не выйдет…», потребовал каждого из обалдевших гостей вывернуть карманы. Для устрашения сдернул с себя прокуренный свитер и остался в одной майке, демонстрируя многочисленные рваные раны на груди непонятного для присутствующих происхождения. Играя кулаками, подхватил здоровенной рукой кафешный стульчик и завертел им в воздухе как игрушкой, зная, что в это время в зале сидели нехилые ребята.
Эффект молниеносной смены куража привел всех в шок и запоздалые посетители ночной забегаловки послушно позволили себя обыскать руками не менее одуревших официантов. Когда процедура несанкционированного дознания была завершена и не принесла никакого успеха, «сербский партизан» поставил условие, что вечеринка не закончится до того момента, пока его кошелек снова не окажется в его руках. В страхе и напряжении прошло какое-то время. Никто не решался что-либо предпринять, чтобы разрядить обстановку в ту либо в другую сторону. На глазах у местной «публики» какой-то дикий европеец (очень презентабельного и даже киношного вида) блокировал выход из кафе, играя бицепсами здоровенной ручищи, и на ломаном русском языке нагло выставил ультиматум зауральским парням. Это было, конечно, очень круто и, по крайней мере, наглость хромого «пирата» восхищала, так что никто из присутствующих не применил к нему крайних мер. Может быть, действительно испугались, а может быть, сочувствовали, и с интересом ожидали концовки представления.
В напряженном ожидании прошло несколько неопределенных по продолжительности минут. Уже никто не жевал, не курил и не проглотил ни капли горячительного. Мозги крутили вопросы: «Кто этот? Мы его не знаем. Заезжий? Какого клана? Партизан?».
А партизан, привыкший никого не бояться, сверлил глазищами завсегдатаев «Светланы», страшно раздувал ноздри и с пристрастием вопрошал у посетителей кафе, гдt его «кровные», пока… не вспомнил, что свой боевой маузер он недавно закопал в огороде сербского дома, где сейчас хозяйничали враги его бедного народа.
Партизан, так же быстро, как и вскипел, скинул с кипящих мозгов крышку, выпустил пар, и, как ни в чем не бывало, уселся за кафэшный столик.
В краже так никто и не признался и, в конце концов, двери западни все-таки пришлось разблокировать.
Да к тому же, друзья-сотоварищи вовремя обнаружили, что «валютный» кошелек сербского партизана мирно «спит» под столом, устав от пьяных разговоров и едкого табачного дыма. Как он оказался под столом, останется тайной. Может, нечаянно из кармана выпал. А может, кто пошутил, в худшем случае — подкинул.
Вот я и говорю, что Ратко не искал вокруг себя врагов, они сами виделись ему повсюду.
Если бы «парни войны» могли снова стать такими же, какими они были до встречи со смертью! Насилие и жестокость наложили на их сознание и характер нестираемый отпечаток, и общество, то есть мы с вами, должны были терпеть эти раны, эти изломы такими, какими достались они нашим мужчинам. Кто мог помочь им, если не мы, если не наша любовь, не наше терпение, не наше понимание и вера? Кто?
Без ответа…
* * *
Иногда наш усталый седан превращался в боевую машину пехоты — мчался по северным избитым дорогам как танк, прыгая на волнистой бетонке Уренгоя на скорости под 140 км. в час.
Сравнение с танком пришло мне на ум не случайно. Много солдатских привычек, хотел он того или нет, сохранил мой серб от военного прошлого.
В нашей «Сонате» никогда не водилось мягких тряпочек и запасных перчаток. В любую погоду, хлестал ли дождь или лупил стеной снежище, грязные ослепшие фары чистились рукой — под сопровождение питьевой воды из путевого запаса или пригоршней придорожного колючего снега. Он и машину мог помыть голой лапищей, загребая снег прямо тут же, у колес. Хрясь, — и снег с дороги летит на стекла, тает и становится мокрой тряпкой под управлением опытного водилы Ратко.
«Нельзя же так…» — сделал раз замечание один из свидетелей подобного ухода за ласточкой. Но сказал мне на ушко, чтобы Ратко не услышал. Мы сидели внутри машины и наблюдали за процессом ручной мойки стекол.
— Тише, тише, — тоже зашикала я, зная, что лучше в этом случае не попадаться под снежную руку водилы. — Не надо ничего ему говорить. Он привык обходиться тем, что есть под рукой. Старая солдатская привычка.
— Да. Как с танком… — попутчик наш не договорил.
Грозный карий глаз партизана вперился на нас через грязевые снежные разводы лобового стекла.
Шведский стол
Жизненной активности Ратко не было предела. Этой мультяшной активности в равной степени соответствовали его природные любопытство и пытливость, выпирающие из всех умовsх щелей и извилин. Ему все, до мелочей, в этой жизни было интересно: кто и о чем думает, зачем и куда передвигается, где витают чужие мысли, откуда и куда текут все реки мира и почему русские медведи никак ему, югославу, не встретяся ни на одной из сибирских дорог… В нем сочетались две несовместимые страсти — беспредельное любопытство и дикарская осторожность: любопытство — от природы, осторожность — из опыта войны. Одним словом про него можно сказать: «прирожденный разведчик», или, как метко прозвали его русские парни, — «партизан». Именно такие бойцы выживают на войне чаще других.
Мне часто думалось, что он собирал людей (и все их проблемы), события (и их последствия), а также собственные эмоции и впечатления в личную башковитую шкатулку, похожую на поварской котел, а затем внимательно пересортировывал, перемешивал и тщательно переваривал все компоненты этой кухни человеческих страстей. Так он познавал мир, а мир познавал его.
Время от времени он вытаскивал из своего котла какую-нибудь грустную или веселенькую историю и потчивал нас этим блюдом как бы между прочим.
Вот одна из таких картинок. Дело было в одном австрийском ресторане. Или пансионе.
В молодости неотразимый красавец Ратко, успешно окончивший в Белграде поварскbе курсы, подался в богатые австрийские края на приработки. Устроился конобfром (официантом — сербск.) в одном из загородных отелей. В его обязанности, в числе других, входила уборка обеденных зон. После этого залы готовили к утреннему «шведскому» столу, как это обычно устроено заграницей для гостей, оплативших полупансион.
В этот день он встал как всегда с раннего утра, была его смена. Вот какая-то дверь в конце длинного коридара, чуть приоткрыта. Конечно, надо заглянуть. Засунул глаза внутрь, да как шарахнется в сторону… По стенам дальней этой потаенной от случайных посетителей комнаты висели портреты каких-то военных в немецких мундирах со свастикой. Гитлеровцы? Откуда? Дальше — еще страшнее. Флаги с фашистской свастикой развернутыми полотнищами словно «украшали» интерьер ухоженного жилища. Чьи это «палаты»? Кто хозяин? Мысли носились вокруг сербской головы черными воронами. Знают сербы, что немцы до сих пор побаиваются свободно передвигаться по сербской земле, помня время Великой Отечественной. Крепко им досталось тогда в Югославии от непокорных сербов.
Только недавно стало известно семье Ратко, что дед по отцовской линии, Душан, славно и храбро воевал в составе регулярной югословенской армии против фашистской Германии. Начинал Вторую Отечественную «борцом» (србск. — ред.), а закончил — в руководящем эшелоне. Никому не рассказывал дедушка Душан, что после войны закопал свои многочисленные награды вместе с сейфом во дворе дома. И только после его смерти родные случайно обнаружили под деревом тайник. Притащили сейф домой, перебрали награды да и решили, что это какая-то случайная коллекция, ведь не может же быть у одного человека столько наград невиданных на две груди. А когда правнучка славного рода Самац заглянула в интернет и изучила этот вопрос как настоящий историк-исследователь, то поняли все, что затяжные застольные дедовы песни про сербского героя Гаврило Принципа из самой потаенной глубины его балканской души изливались. Жива все-таки в сербах неисстребимая воля к независимости и свободе. Босния — земля исстари сербская, полоненная — песня, из горла сербского вырванная… Далеко унеслись Раткины мысли. Ну, думает, напомню я этим «фашистам», кто их гнал с югославских гор…
Столы и барные стойки автрийского пансионата, как и надо думать, с раннего утра ломились от изысканного изобилия европейских закусок. какой только лакомой снеди не было в то злополучное утро в сверкающем от блеска и чистоты обеденном зале автрийского отеля! Немцы, известно, от рождения педанты по части чистоты и блеска кастрюль.
Ратко с розового восхода уже на ногах и суетливо бегает между стульями, дотирая со столов последние островки ночной пыли. Туда-сюда, — весело топочут здоровые молодецкие ноги. Туда-сюда, сюда-туда…
Двери хлоп-хлоп, — открыл-закрыл, закрыл-открыл…
Открыл… — и не закрыл… Оставил какую-то щелку.
А две сторожевые бульки, охранявшие ночью территорию отеля, тут как тут. Два здоровенных вороных бульдога, ощерив белые зубы, молнией втиснулись в запретное пространство. Обезумев от невиданного изобилия, свободы и запахов, прожорливые сволочи закатили себе шведский пир на весь собачий мир. Ну что ж, шведский стол, так шведский, — ешь что хочешь и, главное, сколько захочешь. А у собак, как известно, аппетит собачий…
Ратко вернулся, как ему показалось, через минуту. По нужде, что называется, отлучился. Дверь-то в обеденную залу пошире распахнул… И, отшатнувшись, машинально снова, было, захлопнул. Да, ан, поздно уже, брат, дверь-то затворять, воры давно на столе — торопятся, чавкают, не стесняются. Из всех тазиков отведали нахаляву. Из пасти одно сыпится, другое — течет. Язык так и рыщет по тарелкам, а глаза уже в трех других. Не успеют заглотить грудинку, а лапы уже сало сторожат. Зрелище захватывающее.
Две огромные собачатины попробовали все, на что у них хватило фантазии. Не осталось ни одного блюда на столе, которое бы им не понравилось, разве что апельсины да специи… Настоящий шветский стол получился, только по-собачьи.
А что же наш герой?
Вышел совершенно сухим из воды.
Смена-то не его была. Просто подменял кого-то.
Ну подменил… Закончил работу… Да и спать пошел. И кто теперь разберется, какой швейцар этих собак завтракать пригласил.
Сахарная любовь
Как-то в приятной легкой компании зашел разговор о детских проказах мужского состава нашего общества — кто и чем отличился в ранней безбашенной юности. Ратко, конечно, не оставил компанию без веселого «навара» и поведал о себе следующее.
— Было мне тогда лет шестнадцать, — начал он. — Научили меня мужики, как привлечь к себе внимание девушек. «Налей, — говорят, — в тазик воды литра два и бухни туда килограммов пять сахара. Разболтай, так чтобы сахар полностью растворился, да и вымый голову без шампуни. Хорошенько вотри сладкий состав в кожу и, главное, волосы больше ничем не полоскай. Вытри полотенцем насухо, уложи волосенки расческой набок, приплюсни ладошками и жди, когда все высохнет. Как только это все произведешь, подожди немного и… беги скорее на улицу или в бар топай — девки к тебе так и повалят косяком. Как мухи на мед слетятся»!
— Так я и сделал, — рассказывает дальше. — Сладкий причесон навел по рецепту, батиных грошей набил в кошелек и… гордой походочкой в бар. Пива заказал, сижу, барышней жду. А голову начинает как обручем сдавливать и непонятные какие-то процессы пошли — то в одном месте на голове чесотка откроется, то в другом. «Чешет» голову — никакого удержу нет. Мне прическу портить не хочется, как штакетник она на голове, так что граблю лишний раз через нее не просунешь, вот и сижу терплю изо всех сил и не пойму, то ли сиропу переборщил, то ли рецепт мне не подходит. Терпел-терпел, мучился-мучился, да и понял вдруг, что никаких женщин мне приманивать своей сладостью не хочется. Как рванул домой из бара — скорее, думаю, в баню. Да не тут-то было. По дороге, пока бежал, всю голову в коросты зачесал. Но не в этом прикол истории. А в том, что слипшиеся волосы дыбом встали, пока я с чесоткой справлялся, и обратно уложить их не было никакой возможности. Ни расческой, ни ладошкой пригладить прическу оказалось невозможно. Так и скакал до дома огородами — шерсть на голове дыбом стоит, глаза кровью налились, руки в кулаки свернулись. Ну, думаю, мужики, век буду помнить ваш рецепт, и обязательно вашим сыновьям-внукам передам. Как пить дать, расскажу и научу, как и им «сладкой любви» изведать. А иначе как же отцовские рецепты сохранить — только если на практике применить. Вот и получилось, как отцы наши мудрые учат: «Глупость сеять не надо — сама растет».
Голый король
Но один этот рассказ не раскрыл и сотой доли Раткиных юношеских приключений на тему «как завоевать мир». Дополним этот список.
На родине в Сербии с ним случилась история, которую иначе как приключением голого короля не назовешь. История и смешная, и трагическая одновремено. Был он в те годы в возрасте зрелого юношества, лет примерно семнадцать, и очень хотел показать себя, писанного красавца, всему миру.
Югославия. Еще не разделенная границами своих бывших Республик. Побережье Адриатического моря. Бархатный сезон. Туристы из Германии, Франции, Англии и Италии заполонили отели и пляжи Черногории.
Федеративная Республика Югославия всегда была и оставалась привлекательным и лакомым кусочком для туристов из Европы и Азии.
Сколько завоевателей пытались покорить строптивых сербов на протяжение их многовековой истории. Какое раздражение вызывали зарубежные гости в сердцах молодых необузданных сербов, мечтающих о свободной и независимой святосавской стороне. У сербов никогда не было твердых границ родины, их теснили всегда и отовсюду, и военные события последней войны в бывшей Югославии тому яркое подтверждение.
Но вернемся к нашему «молодому барашку». Вот он браво трусит по черногорскому солнечному пляжу. Для глаз — праздник, для души — беззаботность, для сердца — отрада. Сколько женской красоты кругом — глаза так и прыгают, влево-вправо, вправо-влево.
Но как, как бы себя-то показать?
Где-то краем глаза вдруг выцепилась фигура инвалида, лежащего в стороне ото всех. Одна нога короче, изуродована, в специальном ортопедическом ботинке на высокой платформе.
— Что, друже, отдыхаешь?
— Да какое тут… Глазеют, сволочи иностранцы. Ни к морю не подойти, ни раздеться, ни искупаться. Эх, твою, туда-сюда… Навалилось гадов на наши пастбища заливные.
— Сочувствую…
— Да, рада бы старуха зайца догнать.
Горечь слышалась в голосе инвалида и такая тоска-печаль зашла в сердце Ратко, будто он заранее прочувствовал, что и его участь скоро будет похожа на судьбу хромого горемыки-отшельника.
— А давай покажем им, кто в нашей стороне хозяин, — азартный хулиганский план созрел в голове строптивого барашка молниеносно.
Нимало не раздумывая, он сбросил с себя всю пляжную одежду и остался, в чем родился, свободный от условностей и самоограничений. Вот и наступил его момент славы. Красавец. Молод. Атлет.
Его необъяснимо распирало. Перло во все стороны широты и бессовестности молодой наглости. Оставшись наедине с собственным первородным образом, он плавно и степенно двинулся вдоль пляжного побережья, доказывая гостям и себе, что по своей собственной земле он может двигаться в чем, как и куда хочет. Это был, конечно, вызов европейской цивиллизации. И хотя европейцы, конечно, в основном культурные люди, но глазели на молодого наглеца как первобытные дикари.
Однако, кто знал Ратко, мог предположить, что это был не предел его наглой беспардонности. И чем далее, тем более ярко разыгрывалась его фантазия. Почувствовав неподдельное внимание к своей прекрасной аполлонской персоне, молодой натуралист направился в ресторан близлежащего отеля. Но как только он приблизился к прозрачным дверям гостиничного холла, навстречу ему выскочили разгоряченные охранники и яркими словесными «восхищениями» (туда-сюда, в печку) и агрессивными «реверансами» дали понять, что вполне оценили его королевский «наряд».
И все-таки, Ратко сорвал свои аплодисменты
Вечером, появившись в этом самом ресторане до лоска выбритым, в белоснежной рубашке, наглаженных в стрелку брюках и начищенных ботиночках, он продефилировал между столиками, небрежно засунув кулаки в карманы брюк, сел за свободный столик и почувствовал, наконец, чтj такое неземная слава. Иностранцы не спускали с него восхищенных глаз и хлопали, вставая со стульев и провожая взглядами, — то ли вспоминая его бесцеремонную пляжную наглость, то ли приняв за красавчика Сталлоне, на которого он был так предательски похож…
Коса
Коса… Слово-то какое старинное и многозначимое!
Коса — русская краса. Это про русских красавиц, сила которых в косе девичей. Чем опрятней была коса, тем завиднее невеста.
А уж про русские лесные косогоры да речные песчаные косы столько песен спето, что значение этих синонимов понятно без всяких описаний.
Когда-то дедушка мой косил косой травушку-муравушку для любимой коровушки Буренки — кормилицы семьи. И я бегала рядом с кареглазой кормилицей, наслаждаясь сладкой пряной земляникой и своим беззаботным детством. Лебяжьи озерные края. Косогоры с сочной июньской травой. Душица-медовица, полевой бело-розовый горошек, цепляющий тонкими травяными усиками всех полевых «соседей», полынь-трава, бъющая горечью прямо в ноздри, клевер бархатный да нежно-розовая сладкая на вкус гвоздичка-невеличка.
Любовь к полям зауральским идет через запахи медвяные, сохранившиеся в памяти с мелкого детства. А пока мы с сербом катим по пыльной летней дороге. Простор вокруг — глаза ломит. И проводjв, спутников современной цивиллизации, на ближайшем горизонте — ни одного. Поля заброшенные, травушка некошенная да перелески подгорелые. Эх, пропадает наша горе-земелюшка! Многое, брат-человек, искалечил ты в природе.
— Никто сейчас не хочет работать на земле! — эти слова вырвались из сербского сердца с горечью и сожалением.
И был вокруг нас такой томящий душу разгуляй! Чимеевские поля-просторы. Каргапольские леса. Чашинские пожары. Печные трубы погорельцев.
И на этих просторах, необъятных для глаз, стояли поля, заросшие горькой бурьян-муравушкой — непокорной, дерзкой, выдурившей за несколько бесхозных лет и прочно завладевшей нашими хлебными пашнями. Больно было видеть это. Вот и вырвались у привыкшего к труду серба-европейца его горькие слова, ведь сербы — известные труженики. Все поля у них ухожены, все камни обильно политы соленым крестьянским потом. И его, серба, отец (Стефан его звали) обрабатывал когда-то в родной Боснии свои кукурузные поля. Да поля-то эти начинены теперь натовскими «подарками» — осколками, минами да бомбами… Где-то на сербских пашнях подбитые танки стоят печальными памятниками «в честь» натовских гаденышей, а кое-где на родных клочках земли боевое оружие в полном ассортименте посажено… да горючими сербскими слезами полито.
Семейные ружейные клады — дело святое для каждого серба. И тайна великая.
Сербы привыкли оружие как добрую заначку держать. Не навоевались. И никогда, похоже, не навоюются. Царя Лазаря они славные сыны. Это у них в крови. Настоящего серба, всегда точно знающего, что он защищает родные задушбины, не смирить и не запугать никакими черными гагарами. Или, га-а-гами… Иначе, — птица такая поганая, черноперая.
Давно отгремели междоусобные конфликты, а вояки-сербы нет-нет да с «калашниковыми» наперевес дерзко вламываются на лихих «Порше» на ту сторонку, где схоронили во сырой земле боевых друзей, и где их, оставшихся в живых, до сих пор отлавливают эти черноперники. Закатятся они с попутным ветром во вражеский ресторанный стан, пару бутылок ракии разольют по своим горьким стаканам, помянут боевых товарищей, грозно окинут ревнивым взором свои некогда родные владения — старые задушбины да церкви без крестов православных. И никто к ним тогда не смей подойти — ни одна шкура усташская и любая другая погань не покажись. Боятся их враги. И всегда боялись.
И зачем это дерзким сербам надо? На родные поля накатиться?
А так, по зову крови! Заявить, что это их святосавские православные земли, и они когда-то родились здесь, жили и детей крестили в местной церкви… Да церковь-то родимую прямо у них на глазах и под улюлюканье злобных духов расстреляли вражеские снаряды — сожгли до тла, надругались над сербской славой. А долго ли потерпят такое потомоки славного царя Лазаря! Вот и просится душа славянская туда, где печальные ангелы до скончания века будут невидимо охранять поруганные святые алтари.
А мой срб косит сейчас траву в русском огороде. Давно умерли мои дорогие родители и ровно два года некому было ухаживать за землей. Бурьян выше человеческого роста дурил из осиротевшей земли. Зайдешь в него, и потеряешься.
Это я бы потерялась, но только не Ратко. Ему-то невпервой сражаться. Истосковалась земелюшка по рукам человеческим. Сколько таких участков перелопатили руки сербских ратников, вернувшихся с оголтелой войны к родным домам. Снова и снова осваивали сербы, гонимые по всей своей истории, запустелые земли, брошенные ими на малых пацанов и немощных стариков. Да и много ли пацанов осталось в тех районах, где сосед уничтожал соседа и радостно занимал его дом. В Боснии, исстари многонациональной, разжечь этнический конфликт, что спичку поднести к тлеющему фитилю. Фитиль этот тлел на Балканах веками. А смердящая коса, косящая в Югославии православный народ в наше время (а ведь 90-ые!.. ХХ век!..) — из Америки подарочек. Сволочи все-таки эти заокеанские куклуксклановцы!
Опять “коса”
В руках моего серба коса — безобидный инструмент, и сорняк в огороде он косит с радостью. Истосковался, родимый, по крестьянской работёнке. Тянет, тянет, притягивает к себе кормилица-земелька, просит помощи и силы мужеской. Вон, поднял с земли прохудившуюся печную трубу, весом этак килограмм в двести, взвалил на здоровое плечо и потащил на свалку. Хрум, хрум — страдает больная ножка, — а ему этот гераклов подвиг в озорство. Придерживает одной рукой тяжеленную асбестовую трубищу на плече, другой по солдатски отмахивает и тёпает, тёп-тёп, по огороду. Труба качается, жмет пробитое пулями плечо. Но попробуй останови его. Зыркнет, гаркнет, но ни за что не бросит — ни трубу, ни меня. Дядька (или мальчишка?) любимый.
Стонет травушка под его косой, прижимается к земле. Вжиг-вжиг — бурьян все ниже и ниже, клонит гордую голову. Сдаются лопух и репей. И полынь скошенная уже не попердывает, а все меньше и меньше горечью подфунивает. А куда же им деваться! — укосились они, потеряли силу. Сдались сербу.
Таким вот образом он сначала в огороде культурные участки прочистил, а затем на дорогу вдоль забора перекинулся. И нет ведь, чтобы свой только бурьян изничтожить, но он и на соседский замахнулся. Только что горячо поругался с вредной старушкой (пока машину парковал, несколько ягодок соседских с малины сбил), но и ее сторону дороги вычистил. Всю траву лишнюю покосил, размахнулся со всей широтой своей славянской натуры. Доброта-то его оказалась сильнее… В один миг старушку из злопыхательницы в подружку перевернул. И теперь она меня как хозяйку огорода ни за что не воспринимала, а только все «Радик» да «Радик» твердила. А «на концe» (так Радко говорит) ему свой участок за бесценок продала. «Старая я, — говорит, — стала. Пятьдесят лет за садом ходила и жалко мне его продавать. Но Радику уступлю». Радик-то, конечно, знал цену земельки, но еще более — цену человеческих отношений. И это, человеческое, проявлялось у него во всем.
Помню, как однажды, когда он еще лечился в клинике Илизарова, он попросил меня подвезти на другой конец города одну больную с Кавказа. Я только что приехала к нему на свидание на своей новенькой шестерке, нарядная, напомаженная — мы хотели отдохнуть в кафе.
— Увези ее до дома, у нее очень болит нога, — при этом он сам так поморщился, будто это у него были невыносимые боли.
Такого поворота событий я никак не ожидала и поэтому к предложению заменить свидание на благотворительную помощь отнеслась крайне настороженно. Но оказалось, что он даже не знаком был с этой бедной женщиной. Просто она долго не могла вызвать такси и стояла, измученная, на улице с аппаратом на бедре, страдая от боли. А он почувствовал ее нестерпимую боль и понял как ей, по русски говоря, хреново. Он всегда видел чужие страдания и не хотел пройти мимо, если мог хоть чем-то помочь. Сочувствие больному и немощному было неотъемлемой чертой его человеческой сути. А ведь мы давно привыкли к чужой боли. И давно уже не берем попутчиков на дальней дороге и, скорее, проедем мимо беспомощно моргающего автомобиля, взывающего о неотложной помощи в форс-мажоре.
Да, он чувствовал чужие страдания
Вроде и простой, кажется, мужик — ни перед кем особо не приукрашивался; какой есть, такой есть — крепкий, как горилка прямого отжима, шумный, неуемный, заводной. Все, что думает, напарямик вломит, мало не покажется. А все-таки стояла на нем особая проба — был он сербского княжеского рода. Никогда в его роде других национальностей не было. Чистый серб. Так что не зря его на родине прозвали «серб золотой пробы».
—
Елена Кибирева